Владимир Старовойтов. «Неотвратимость бытия, или записки спасённого. Я вернулся»

Владимир Старовойтов. «Иллюстрация к книге»

Почти уж год, а пролетел, как медовый месяц. Сижу вот письма пишу неведомо кому и самого себя спрашиваю: ну кто в этом лихом городе захочет слушать россказни старого мазилы — маляра вывесок и транспарантов, рисовальщика болотных трав и лягушек? В городе, который знай себе ест, пьёт да гадит в залив с завидным безразличием недоросля, расслабленного отечественным пивком.

Писание моё никакой сенсацией, конечно, не станет. Я же не про то, как мильён украли и нищим роздали, не про Ваньку Свиста, не про Джека Потрошителя. Мне хочется, как это ни чудно звучит, рассказывать про самое тихое, самое беззвучное из чудес — про живопись, про искусство, которое ещё, кажется, живо в нашем городе, но, может быть, уже и обречено. Но об этом потом.

Как живут во Владивостоке художники, я расскажу позже, а сейчас о самом стольном граде.

Первое, что бросается в глаза, это его молодость и устремлённость в океан. Город молод, бесшабашен, забулдыжен, широк и мелочен. Он парадоксален в своей романтической истории и ежеминутной сегодняшней мелкой расчётливости.

Я не знаю, возможна ли в южном приморском городе «нордическая» поэтическая утонченность. Поэты здесь рождаются — это факт. Но, увы. В отношении к поэтам Владивосток стяжал дурную славу: пересыльный пункт каторжан, ссыльных, обречённых на изгнание и гибель. Он не знает нежности, этот город, он не признаёт привязанностей, он отчаянно, бездумно рвёт швартовы, бросает вопящих на причалах и уходит. В воду, в воду.

Владивосток уже не материк. Последний обрыв, скала, но ещё и не остров. Он весь движение, весь тенденция, неостановимая, увлекающая воображение метаморфоза. Город, постоянно меняющий свой облик, обличье, но не обретший пока неоспоримого и внятного одухотворённого образа.

Ну конечно, есть просторная набережная и белые яхты на море, портальные краны, плавдоки и лесовозы в порту... Иногда Владивосток прекрасен, как выброшенный на скалы парусник с картины Айвазовского. Здесь все спасаются кто как может и бегут, бегут — кто в море, кто на континент. Увы и трижды увы, город слишком занят спасением собственной бренной плоти, чтобы чтить праведников и поэтов. Плотью, плотью, живым и трепетным мускулом живёт город, горячим пирожком чрево своё греет, пенистым пивом его остужает. Поэтому он и не способен понять, умиралищем какого человека он стал, кто сгинул в бараках Второй Речки и чей памятник упорно стараются изгадить какие-то засранцы.

Чтобы выжить в этом городе поэту, художнику, музыканту, надо быть готовым служить игрушкой, забавой в руках нуворишей. А хочется просто живописать лягушек, крабов и креветок. Подойти к городу с моря или с «Зари», вынырнуть из воды в центре города, вылезти из-под земли и увидеть его свет.

Мастерская у меня на Миллионке. Под окнами «Вишнёвый сад» — кондитерская. Я уже говорил как-то, что мои ностальгические ожидания обрели здесь почти театральную форму, точнее форму театральных декораций. Вокруг полуразрушенные дворы, облупленные фасады, потрескавшиеся, как старые пряники, увешанные яркими вывесками магазинчиков, распивочных и «кулинарок».

Горный пейзаж за окном — скалы, ущелья. Тигровая сопка передо мной, Орлиная — за спиной. И тут же, внизу, равнина моря, безмерные глубины, мир членистоногих и кишечнополостных, мир «вечного безмолвия и тайн».

Поистине город наш бесподобен: здесь живут люди и лошади (и это бросается в глаза!). Еще ходят по рельсам трамваи и кудрявые пони катают детей. Здесь живут пожарники и виолончелистки, героические нищие и строгие милиционеры и, конечно, другие замечательные обитатели. И, люди добрые, мне всех их надо полюбить — и голопузых девчонок, и покрытых коростами бомжей. Глаза и тела моих бесчисленных земляков. «Да как же любить их таких неумытых?» (А. Башлачёв).

Я придумал название для своей мастерской: Живописная студия «Старый Войт на Миллионке». И теперь обживаю окрестные пастбища — пляж, стадион, харчевни, магазины, забегаловки, конторы, фирмы и т.д. Делаю каталог перекрёстков, улиц, фасадов, арок, подворотен, порталов и портиков, подвалов и фронтонов, архитектурных излишеств в квадрате, вмещающем в себя Пограничную, Китайскую, Светланскую, Алеутскую, Фонтанную, Тигровую. Изучаю топографию и стратиграфию города. Срезы разных уровней. Чтобы прийти к целостности, почувствовать, ощутить, обрести пластическое единство с этим миром, надо приложить усилие, вживаться и вживаться в этот город, впитывать соки этой жизни. Слышать голоса, внимать речам аборигенов, пожирать (глазами, глазами!) всё то, что разложено на столах, прилавках, ящиках уличных торговцев.

На улице Фокина и вообще в центре вечный праздник, ярмарка. Владивосток — это столица, а значит, счастливый, сытый и весёлый город (в глазах приезжего провинциала). Базар гудит, предлагая любопытной и жаждущей публике всё, что душе угодно и телу потребно — от черемши и какой-то бледной рыбки — даров родной природы, до суррогатных заграничных шоколадов и коньяков.

Кажется, что здесь никто не работает, все только пьют да гуляют. Здесь царит вечный мир и изобилие. Всё вывернуто на передний план — подходи, бери, ешь, пей, примеривай. И обыватель исправно жуёт и примеривает — даёт заработать денежку мелким торговцам.

Я любуюсь этим ярким хаосом обнажения и пытаюсь его понять. Увидеть в нём какой-то порядок, расчленить это месиво и скомпоновать по-своему. Но как? Как всё это воссоздать на бумаге, я ещё не знаю. Глазею вот пока и думаю.

Фигуры — рисовать цельно, обобщённо, слитно, едино. Торговки, студенты, валютные менялы — это уличная толпа. Высокий, низкий горизонт — ищу точки зрения, степень приближения к своему объекту. Настраиваюсь на сближение, на «фамильярный контакт» с обитателями и хозяевами этого места. Все органы чувств мобилизованы и работают преувеличенно резво. Во всём видится какая-то игра — форм, ароматов (вони), цвета и тумана. Вот торговка пирожками (пянсэ) в розовом пеньюаре поверх телогрейки. Вот молодуха-цветочница заворачивает букет в ломкую шелестящую, отливающую металлическим блеском обёртку и при этом материт притормозившего у её лотка бомжа. Это такой театр, такой цирк, гротеск, какой невозможно придумать, и в голове моей все краски, шумы и гулы улицы как-то сами ритмически укладываются, и я слышу арии, дуэты и квартеты в этой какофонической гармонии.

Какой он разный, этот город! Тут и самому надо быть разным, по-разному подходить, проникать в образ, по-разному его подавать — то сырым, то пережаренным. То грубо швырнуть, то как от сердца оторвать, со слезами и стонами.

Я хочу быть сентиментальным, вникать в детали, мелочи, но боюсь, знаю себя — обольюсь слезами умиления, не выдержу красоты собственных «чуйств». А это всегда скучно читать — сентиментальные бредни.

А может быть, побаловаться, как мальчишка, и вселить в городской пейзаж обитателей джунглей: паучков, дождевых червяков, белок, летучих мышей, коров и коз? Так сказать, расширить дельфинарий и океанариум до предела.

До последней городской черты.

Представьте себе, вы хотите прогуляться к морю, выходите в город и видите: дворники метут против ветра, скалолазы (а тут мы все скалолазы) лезут вверх, виолончелистки тащат свои большие скрипки в чехлах, почтальоны опорожняют почтовые ящики, голуби ждут у окон хлебных подачек и т.д. Но вы хотите удостовериться, живут ли здесь акулы, каракатицы, морские коньки, дельфины и сивучи (хотя это легко можно предположить, видя окрест океанские воды). И вы спрашиваете прохожих: «А где тут у вас живут большие и гладкие сивучи?» Вам отвечают: «Они живут на больших и гладких камнях, на брекватере. Только когда будете собираться к ним, не подгадайте в шторм, а то могут быть вмятины на вашем тельце, на плече, на предплечье, запястье, коленях и пальцах. Может быть много случайных касаний и весьма болезненных.» Да, пожалуй, не надо путать ритуал с элементами быта, думаю я про себя, и правда, в непогоду, в сильный шторм нелегко устоять на скользких камнях.

Я издали любуюсь прибоем и ухожу к себе в мастерскую.

Здесь, в четырех стенах, среди пачек бумаги и холстов всё главное и начнется.

Я надеюсь. Однажды из потока жизни, из тысяч и миллионов калейдоскопических картинок улицы, обрывков образов, случайных мыслей вдруг возникнет мотив, неотвратимый ритм, и из хаоса бессмысленной белизны бумажного листа явится нечто совершенное, гармоничное, чудесное и живое — образ города.