Галерея «PORTMAY»: Владимир Старовойтов и Джон Кудрявцев «Концерт для птицы и фагота», 15 октября — 14 ноября 2010 года

Кисть дирижёра

Как-то раз сидели мы с другом Джоником Кудрявцевым
у меня в мастерской и размышляли о разнообразных
высокохудожественных вещах...
Владимир Старовойтов, эссе «О городе и натюрморте»

Джон Кудрявцев, Владимир Старовойтов

Есть художники, которые являются неотъемлемой принадлежностью не только собственных мастерских, но и города, они часть его живого творческого ландшафта. Владимир Старовойтов, Старый Войт, как его ещё именуют товарищи, и Джон Кудрявцев из породы именно таких художников. Для многих, кто знаком с творческой средой Владивостока, они определяют саму её атмосферу, её духовную свободу, они энергетические центры, притягивающие художников, фотографов, поэтов и писателей, музыкантов, наконец, друзей и почитателей их искусства. Они останавливают угрюмый взгляд сограждан, даже когда просто идут по улице из своих мастерских в центр города: Джон со стороны Фуникулера, а Старый Войт из населённых руин Миллионки. Бог знает, но есть в их облике что-то мгновенно выделяющее их фигуры из толпы, некое просветленное спокойствие и человеческое обаяние — они открыты миру как праздные русские гуляки и сосредоточены как дзэнские монахи во время медитации. Завидев их, дети тычут пальцем и радостно кричат: «Мама, мама, смотри, дядя-художник идёт!» Признаться, и у меня порой при виде этих собратьев-художников возникает такое же желание. Удивительное, очень органичное и правдивое совпадение внешнего образа и внутренней сути, а дети это тонко чувствуют.

И вот они сошлись в центре города, в галерее PORTMAY, на совместной выставке «Концерт для птицы и фагота». Сошлись, чтобы кое-что отметить, потому что выставка, в общем-то, юбилейная, им на двоих 120 лет со дня рождения: 65 лет Владимиру Старовойтову и 55 лет Джону Кудрявцеву. Хотя сами по себе они художники вовсе не юбилейного характера и больше заботятся о работе, о воплощении новых замыслов, которых им не занимать, а не о том, как бы посолидней преподнести себя публике. Вот и в этой экспозиции представлены только свежие работы, созданные в нынешнем году, что случается, надо сказать, в подобных юбилейных случаях довольно редко.

Владимир Старовойтов, склонный в былые времена к полотнам впечатляющего формата, где себя вольготно чувствовали купальщицы едва ли не в полный рост, библейские персонажи, актёры и музыканты, к профессиональной жизни и творчеству которых он питает особую любовь, в последние годы пишет работы небольшие. Он словно сжимает темы и сюжеты своих произведений, чтобы вглядеться в них более пристально. И вместе с тем художник всё время расширяет жанровый диапазон: сюжетные картины, портреты одиночные и групповые, пейзажи вообще и городские пейзажи Владивостока в частности, натюрморты и натюрморты-пейзажи... Его выставка портретов «Лицезрение», что состоялась два года назад, была за последние два десятка лет едва ли единственной персональной выставкой такого рода. Старый Войт — художник в расцвете и силе, что и подтверждают его новые работы.

Мне видится, что некая профессиональная метаморфоза произошла в творчестве Старовойтова несколько лет назад, когда он наконец-то выбрался в Нидерланды, чтобы встретиться со своим любимым Рембрандтом лицом к лицу. Естественно, речь в этом случае не идет о каком-либо ученичестве или прямолинейном следовании образцам великого голландца. Речь о том, что художник приобрел новое отношение к своему творчеству, где живопись вовсе не средство, не инструмент для оформления некоего содержания, а единственная цель — живопись как мировоззрение и образ жизни.

Его картины и прежде отличались своеобразием сюжетов, нередко вполне фантастических, быстрой контурной линией рисунка, насыщенным колоритом со своевольной игрой цветовых пятен. Но сейчас, когда холсты значительно уменьшились по формату, сконцентрировались, в них с ещё больше степенью проявилась свобода воображения и фантазии, а вместе с ювелирным живописным письмом они стали приобретать одновременно и философскую глубину. Работы Старовойтова — это тот редкий случай, когда каждый сантиметр красочной поверхности самоценен. Этим сантиметром холста можно любоваться отдельно — его цветовыми и тональными оттенками, его бархатистой фактурой, его эмоциональной насыщенностью.

И ещё одно свойство отличает сегодняшнюю живопись художника — она звучит. Причем музыкальны не только работы со сценками из жизни оркестра, но музыкой проникнуты и натюрморты, и пейзажи. Любовь автора к симфонической музыке, профессиональный интерес к оркестру в целом и к личности каждого оркестранта в отдельности, конечно, тоже играют свою роль. Старовойтов вообще увлечённый завсегдатай закулисной жизни театров и оркестров, на одной из работ он прямо посадил самого себя посреди оркестра перед холстом и с палитрой в руке. И это действительно он — в толчее оркестра, репетиции, внутри музыки. Но всё-таки не оркестровые сюжеты, не скрипачки и не саксофонисты озвучивают его живопись, она звучит само по себе — композицией, линией, колоритом.

Старовойтов — художник весёлый по своей творческой природе, и даже ироничный, как, например, в оркестровых работах, где невольную улыбку вызывают и режиссёр, вонзивший взгляд в задрожавшую от ужаса скрипачку, и контрабас, гриф которого никак не может найти место в рельефе выдающегося бюста, а ещё эти смешно торчащие коленки музыкантш, которые им вечно некуда деть... Старовойтов — художник радостный, как радостна осенняя ярмарка, лавиной цвета затопляющая всё окрест, как радостны уличные народные гуляния, тоже ведь напоминающие по сюжету репетицию оркестра, правда, сильно поддатого. В эссе «О городе и натюрморте» сам автор так определил суть своей живописи: «Это торжество праздника, карнавала».

А графика его товарища Джона Кудрявцева — это всегда сотворение иной реальности, начиная от зародившихся в сознании автора образов и собственноручно приготовленных в мастерской материалов до воплощённого в листах замысла. Это непременно индивидуальное по технике и приёмам графическое описание невиданных ранее звёздных архипелагов, морей, островов, лесов, животных и птиц, обитающих в мире, созданном поэтической интуицией, воображением и мастерством художника. В его профессиональном арсенале немало изобретений — это техники «своя тушь», «неграв», травление на картоне, чёрный мел и белый лак, сырой графит. А работы, представленные на этой выставке, выполнены в технике «аквалеп»: в этом случае художник лепит сырой картон, чтобы добиться необходимой фактуры, а уже затем использует тушь. Кстати, тушь он тоже изготавливает специально, по личному рецепту, поскольку фабричная не дает нужного ему чёрного цвета — плотного и сверкающего как антрацит.

Именно завораживающая игра чёрного и белого в графических листах Джона позволяет говорить о них как о произведениях поистине живописных, в графическом смысле не менее живописных, чем холсты Старовойтова. Используя тончайшие оттенки серебра — от слепящего сияния до матовой черни, художник и добивается ощущения этой живописной полноты, исходящей от работ. Пространство его листов движется, свет бежит от фрагмента к фрагменту, меняя общую картину изображения, наполняя её воздухом и мерцанием. Графика Джона рождается из тонкого узора, звёздного тумана, из чувств и воспоминаний, живущих ещё и в душе зрителя.

Художнику важно решить в своих работах две основные задачи: наиболее полно, выразительно воплотить идею вещи, раскрыть метафору, показать персонажа, будь это мифический звёздный олень, птица, или, допустим, такое фантастическое существо, как рыба-полицай, и добиться при этом максимального эстетического эффекта, чтобы лист превратился в драгоценное графическое произведение. Его работы, как правило, скромного формата, в среднем 30×40см, но оставляют впечатление значительных станковых произведений. И связано это, прежде всего, с композицией, согласованной и выверенной до миллиметра, где всякое белое, серебряное или чёрное пятно звучит в согласованном музыкальном строе всего произведения. И, конечно же, каждый лист — это законченный сюжет, будь он лирическим, ироничным, даже гротескным или драматичным по своему характеру, это образ, который можно воспринимать и толковать по-разному, поскольку он многогранен, но непременно насыщен и содержанием, и эмоциональным смыслом, и философским.

Вот элегическое «Забытое окно», где кладбищенские кресты в заросшем бурьяном деревенском дворе уже вплотную подступили к старому окну со ставнями, в котором ещё теплится одинокая свеча; вот тревожный «Любовный треугольник», где раскрывшие острые клювы ножницы сошлись в неразрешимом конфликте; вот сказочный лист «Луна и птица», сверкающий, словно инеем, звёздным светом; вот неожиданная, весёлая работа «Здравствуй, Джон!», где в гости к художнику заявились странные, но по всему видно хорошие гости, наверное, окрестные жители его мастерской...

Здравствуй, Джон! И здравствуй, Старый Войт! И пусть вас хранит творческое одиночество в мастерских, а на улицах попадаются только добрые встречные. Дядя-художник идёт, дядя-художник идёт!