Владимир Старовойтов. «Неотвратимость бытия, или записки спасённого. Сказка: Пуговкина дочка»

Было это давным-давно, когда ты уже жила, но была ещё крошечной девочкой размером с голубую пуговицу от маминой кофты. Жил тогда в нашем царстве-государстве старик, который был так стар, что забыл, что живёт, а зачем живёт — и подавно не знал. Жил себе по привычке: разводил жиденько краску и красил мир в серый цвет. Называл себя «старый мазилка», а кошку его Муркой звали.

Старик о еде давно уже не думал, сам ничего не ел и частенько свою старую Муру покормить забывал. Она ворчала на него за эту забывчивость, а он беззлобно отругивался. Оба они страдали приступами старческого эгоизма, и каждый больше думал о себе, чем друг о друге. Скучновато жили.

Весной, в пору чудес и волшебства, в наше царство с последними метелями залетают белые цветы — подснежники. Они падают на тёплые болота и превращаются в больших белокрылых птиц, гусей-лебедей и цапель. Им там уютно, на болоте, но знает об этом только жёлтый камыш, который живёт по соседству.

Под осень повзрослевшие и окрепшие гуси-лебеди улетают в далёкие страны.

Старик слышал шум их крыльев, но голову к небу уже поднять не мог и лишь печально улыбался их весёлым кликам и незатейливым песенкам, не понимая ни слова и помешивая серую краску в железном ведре. Особенно смешно ему было узнавать знакомую с далёкого детства песенку под названием «Любви все возрасты покорны». Уж себя он почитал покорным только смерти.

Владимир Старовойтов. «Иллюстрация к книге»

Но весёлый, добрый Бог однажды сделал такое чудо. Собирал как-то старик у моря капусту. Большую сумку набрал, еле-еле взвалил поклажу на плечи и побрёл к дому прямой дорогой. Долго шёл, глядя под ноги и разглядывая трещины в сером асфальте. Вдруг видит — голубая пуговица. Она лежала обочь дороги на прошлогодней лиственничной хвое и блестела золочёным ободком. Старик поднял пуговку, повертел её так и эдак перед газами и сунул в карман. «Красивая, — решил, — пригодится Мурке подарить, всё старухе радость и забава на минутку».

Как он заметил эту пуговку, старый дальтоник не знал и объяснить бы не смог. Видать, в такие дни, когда на чёрную болотную жижу падают белые цветы, бельмы его прозревают на миг. Но ведь белое и чёрное — это всего лишь маски разноцветья, которое разбушуется летом в лесах и полях.

А дома заждавшаяся старика Мура ловила от скуки и голода сонных весенних мух и ела их, лениво жуя. Старик показал Муре пуговку: во, глянь-ка что! — и бросил её наземь. Но Мурка давно разучилась играть в пуговки, закатила её под старый сундук на ножках и не смогла достать. Так и забыли человек и кошка про голубую пуговицу с синими дырочками и золотым ободком.

Долго ли, коротко время шло, но в один чудесный февральский день засветило яркое солнышко, с сосулек упали первые капли, и сделались под ними маленькие лужицы с ледяными коронами по краям.

Раз как-то утром, темно ещё было, проснулся дед и слышит — дитя будто плачет: «Согрей, дедушка! Согрей, дедушка!» Выглянул в окошко старик — никого, в сенцы — никого. «Помстилось, стало быть, дурню», — подумал дед да опять на лавку улёгся дрёму додрёмывать. Заснул было опять, да вдруг чует — будто кто ледышку к щеке притиснул: «Согрей, дедушка! Согрей пальчики!»

Открыл старик глаза — Боже святый! — девочка махонькая у изголовья стоит, белые пальчики к нему тянет: «Я, дедушка, озябла, — говорит, — на земляном-то полу!» — «Ты кто?» — спрашивает дед с испугу. – «Катя я, под сундучком родилась. Пуговкина дочка.» — «Ну, прыгай сюда, пуговкина дочка! Лезь под бороду, грейся». И спят они уже двое и сны видят.

Весело жизнь пошла-покатилась с Катенькой-пуговкой. Заботницей росла дочка. Мурку балует, за дедушкой ухаживает — сиреневый шарфик вот связала. Живут себе — всё как у людей, где дети в доме. Однако очень смышлёная девушка выросла. С птицами по-птичьему говорит, а с рыбами по-рыбьему научилась. И не стало у Мурки перебоев в питании, а старый мазилка птичьи песенки про любовь понимать стал, и мир как бы поярче ему показался.

Летом, бывало, лежат все трое на одуванчиковом пуху, ногами дрыгают — мягко, щекотно, весело. Дед спохватится морковку продергивать, ан глядь — там уже всё сделано. Катя-пуговка сработала. «Тогда, Кать, пойдём тыквенные семечки собирать, пока вороны тыковки наши не пораскрошили!»

…Раз как-то просит Катя деда: «Нарисуй мне, дедушка, человечка летящего — молодого, красивого, белого». Дед отшучивается: «А что как улетишь ты с ним, вернуться не захочешь?» — «Захочу, дедушка, захочу вернуться». – «А сможешь ли?» — «Не знаю». – «То-то не знаешь. А я знаю. Ну ладно, какого тебе молодца летающего сделать? Танцора? Гимнаста воздушного?» — «Ага, дедушка! Только чтобы он ручки к телу прижимал, не махал бы руками, а летел бы силою пославшей его воли.» — «А ты ему синие глазки сама делать будешь?» — «Буду, дедушка,» — отвечает.

Ну и что б вы думали — умыкнул её добрый молодец. И остался дед доживать с Муркою тридцать третий год. Ещё Илья-Муромец на бусурманов не хаживал, как дедушка помер, а пуговкино племя разбрелось по миру и до сих пор в дырочку свистит.