Сергей Голлербах. «Садизм и мазохизм в искусстве»
Понятия Садизм и Мазохизм вошли в наш лексикон довольно поздно. Первое из них — наслаждение жестокостью, происходит от имени французского аристократа маркиза де Сад. Второе — наслаждение болью, от швейцарца Леопольда фон Захер-Мазоха. Конечно, эти черты присущи были человечеству с древнейших времён.
Мы знаем также, что история всех времён и народов была и остаётся по сей день борьбой за власть и за богатство и сопровождается насилием и кровопролитием. Изобразительное искусство, поэтому, отображает всё происходящее и добрая половина его наполнена сценами жестокости человека к человеку.
Сознавая, что я взял сложную тему, требующую больших знаний и правильной оценки, пробую всё же разобраться с ней. Обращу особое внимание на изображение жестокости в религиозной живописи и в эротических сюжетах.
Для христиан изображением наивысшей, преступной жестокости служит Распятие. Следует отметить, что оно появилось в изобразительном искусстве пятьсот лет после Голгофы. До этого символом христианства было изображение рыбы (в греческом языке слово Спаситель и слово Рыба имеют ту же начальную букву — Х). Почему произошла такая задержка — вопрос, насколько мне известно, до сих пор не разрешённый. Если в Средние века фигура распятого Христа изображалась в значительной степени условно, то в эпоху Возрождения её наделили всеми признаками физического страдания. Взять, хотя бы, Распятие немецкого мастера Матиаса Грюневальда.
Физическое страдание стало в христианстве способом очищения от совершаемых человеком грехов. Конечно, это сложная богословская тема, полная противоречий. С одной стороны, Христос был на свадьбе в Кане галилейской, с другой стороны плотская любовь по сути своей греховна. И не только любовь, но и тело наше есть сосуд нечистот и подвержено тлению. Нелюбовь, даже ненависть к собственному телу появилась особенно сильно в первые века христианства.
В своей книге «Человек против самого себя» известный американский социолог Карл Менненджен отводит целую главу этому периоду нашей христианской цивилизации (Karl Menninger, «Man against himself», 1965).
Во времена гонений на христиан в древнем Риме бывали частые случаи, когда фанатически верующие люди сознательно оскверняли языческие святыни, что бы быть наказанными мучительной смертью. Ими руководило желание пострадать за веру во Христа, очистить себя страданиями. Это желание насильственной смерти справедливо осудили пастыри христианских общин. Когда Господь призовёт вас пострадать за Него, идите на смерть без страха, учили они, но не поддавайтесь искушению стать жертвой, ибо это есть гордыня.
Тем не менее, насилие человека над своим телом продолжалось. Умерщвление плоти путём строжайшего поста, самобичевание, вериги стали частью многих монастырских уставов. Существовало и пренебрежение к элементарной личной гигиене. Так, например, святой Симеон Столпник отличался чрезвычайной нечистоплотностью (не буду вдаваться в детали). Известно и то, что свою близкую к смерти мать он отказался принять и проститься с нею на том основании, что она женщина. Осуждение женщины как дочери Евы — совратительницы Адама — один из парадоксов христианской религии. Ведь бракосочетание мужчины и женщины считается таинством, а не греховным соитием. Наконец, богослов Ориген Александрийский оскопил себя, чтобы не быть во власти греховных вожделений. Вернёмся, однако, к изображению распятого Христа. Предшествовавший этому Крестный путь, бичевание Христа, терновый венец, нанесение Ему раны копьём широко изображалось в западноевропейской религиозной живописи. Добавим ещё Усекновение головы святого Иоанна, пронзённого стрелами святого Севастьяна, изображение великомучеников и великомучениц с орудиями их пыток и перед нами возникает широкая панорама жестокостей и убийств, совершённых противниками христианской религии.
Можно ли сказать, что художники, изображавшие эти жестокости, испытывали при это какое-то садистическое удовольствие? Сама постановка такого вопроса может показаться по меньшей мере лишённой каких-либо доказательств, если вообще неуместной.
Всё же, мы можем сравнить западную религиозную живопись с нашей православной иконой, пришедшей к нам из Византии. История Востока не менее кровава, чем история Запада, но жестокости и физические страдания не нашли себе места в творчестве иконописцев. Почему?
Приведу здесь объяснение смысла иконы из книги «Вопросы и ответы» архиепископа Аверкия, изданной в США Свято-Троицким монастырём в городе Джорданвилле в штате Нью-Йорк в 1958 году.
«Икона духовно воспитывает» — пишет архиепископ Аверкий – «отрешая дух молящихся от всего земного, от всех земных представлений и переживаний». Обратим особое внимание на слово «переживание». «Подлинно-православная икона символична и аскетична…» — читаем мы дальше и, наконец, «свободна от страстей». Какой поразительный контраст с западной религиозной живописью!
Можем ли мы признать правильным существующее у нас мнение, что Восток духовен, а Запад материалистичен? В религиозной живописи это, во всяком случае, именно так. И какое-то чувство побуждало западных художников реалистически изображать физические страдания наглядным образом. У нас же этого чувства не было даже в светской живописи.
«Иоанн Грозный и его сын» Репина и «Голгофа» Ге – редкие исключения. В основном, наши художники изображали тяжёлый крестьянский труд, социальные несправедливости и душевные драмы, не «предаваясь излишествам» в показе их зрителю.
Что касается садизма и мазохизма в эротической живописи, то греко-римская мифология, древняя история и Ветхий Завет предоставили западноевропейским художникам и скульпторам неисчерпаемые богатства тем. Воздержусь от перечисления их и скажу только, что в выборе их художник определял своё отношение к человеческому телу.
Мне кажется, что мы можем различить здесь три основные тенденции: наслаждение обнажённым женским, мужским и детскими телами, вожделение и насилие. Ограничусь тремя примерами: «Рождение Венеры» Боттичелли, «Сусанна и старцы» Тинторетто и «Похищение сабинянок» Рубенса.
Если снова обратиться к русскому искусству, то лишь в академической живописи 19-го века мы видим изображение обнажённого человеческого тела в классической их интерпретации (Семирадский, Бруни, Брюллов, Иванов). В реалистической жанровой русской живописи этого периода оно почти отсутствует. Не то на Западе: Делакруа, Курбэ, Ренуар, Дега, Гоген, Модильяни, Паскен, Климт, Шиле (эти уже в начале 20-го века). Пожалуй, элемент эротики внёс в русское искусство русский балет и театральное искусство (Бакст) и русская книжная графика, не без некоторого влияния Обри Бёрдслея, замечательного английского рисовальщика.
Откуда у нас такая сдержанность по отношению к Плоти? Позволю себе такую догадку: В корне русского слова «искусство» заложен «искус», то есть грех, искушение. В других известных мне языках, немецком, английском, французском этого нет. Можем ли мы сказать, что русский человек в большей мере, чем человек Запада, воспринимает греховность творчества как богоборчества? Моральное и духовное содержание преодолевает греховность формы? Мысль, конечно, парадоксальная, но, как говорится, кто знает? Во всяком случае, садомазохизм и эротика в искусстве – тема не только для дискуссий искусствоведов, но и психологов, и социологов. В конце концов, всё упирается в главный вопрос: кто мы и как нам обустроить нашу жизнь в тех форматах, которые дадут нам возможность существовать.
Сергей Львович Голлербах, декабрь 2010 года.
Метки: Арт Владивосток, Голлербах, Нью-Йорк, статья, эссе
Рубрика: Колонка искусствоведа
Дата публикации:
Всего просмотров страницы: 6 497