Владимир Старовойтов. «Неотвратимость бытия, или записки спасённого. Нужно только всмотреться»

К выставке Рюрика Тушкина и Владимира Погребняка
Галерея «Арка», 2002

Простодушный человек, попав сюда, под своды «Арки», возможно, воскликнет: «Какая прелесть! Наша дочка точно так же рисует». И будет в чём-то прав.

Буржуазный зритель, любитель изящного, розового и парфюмерного, может узреть здесь насмешку над собственным вкусом. И тоже будет отчасти прав.

А я скажу, что вижу: живопись во Владивостоке ещё не умерла, как вы, может быть, подумали, если в эти же дни вас занесла нелегкая в залы Союза художников на Алеутской.

В «Арке» на этот раз выставили свои работы два живописца, так неожиданно и так естественно дополняющие и оттеняющие друг друга. Два художника, как две планеты одной солнечной системы, вращающиеся каждый по своей орбите, сблизились в творческих исканиях и с удивлением обнаружили своё родство.

Попробуем разобраться, что же и как их сближает, в чём природа и различие этих ярких индивидуальностей.

Рюрик Тушкин — художник, врач, философ-анахорет, проведший в подвалах военно-морской лечебницы десятилетия в цветных грёзах и с острыми иглами китайского знахаря в руках. Ему открыты тайны движения крови и тонких энергий человеческого естества, ведомы меридианы и параллели, иссекающие наши тела. Он знает о нас всё — все холодящие и согревающие точки на нашей шкуре. Он лечит нас и терзает себя. Но в живописи он знает только себя, и этого достаточно, чтобы делать вещь.

Владимир Погребняк — живописец и только живописец. Из тех, кто наделён исключительным колористическим даром, который он пытается обуздать и который постоянно вырывается из-под контроля и преподносит сюрпризы самому обладателю этого дара.

Эти двое устроили нам весёлую выставку под гармонь и балалайку.

Несмотря на очевидные сходные черты стилей, природа этих художественных явлений (я имею в виду, конечно, работы Р.Т. и В.П.) весьма различна. Как, собственно, и их жизни. Рюрик Васильевич — чистый самородок, человек, сделавший себя в полном смысле этого слова. Вопреки войне, вопреки всему тому, что пришлось пережить, он взрастил в себе этот редкостный живописный дар, которым наделил его Господь. То, что он создал за многие годы в полуподвале военного госпиталя, не поддается исчислению. Сказочно богатство и баснословно количество его живописных творений, созданных в условиях катакомб. Исключительна верность теме (я условно определил бы её как «преодоление одиночества»), которую он сам так искренно и почти наивно избегает формулировать словесно, но которая явственно заявляет о себе почти в каждой его работе: это он сам и наша «сказочная» сплочённая и пёстрая коллективная советская жизнь.

Пронзительный автопортрет с этикеткой под названием «Я» открывает экспозицию и является по существу ключом ко всему творчеству Рюрика Васильевича Тушкина. Это «я», обращённое к зрителю, к нашему «мы», как вывернутая наизнанку душа, представлено во множестве вариантов. Удивительна вещь со стариком, сидящим на уличной скамейке, с рыбкой, укутанной одеялом и брошенной под лавку на снег. Каждый элемент композиции обретает здесь глубокий символический смысл. Нужно только всмотреться.

О картинах Тушкина хочется говорить — так они эмоционально заряжены и выразительны. Кубик Рубика почти навязчиво преследует автора как образ неразгаданности жёсткого и пёстрого мира. А его знаменитые портреты-картины! Яркие, ясные, чрезвычайно простые композиционно, они глубоко психологичны и драматургически сложно организованы. Тушкин — тончайший лирик по природе своего дарования. Каждую свою картину он проживает как жизнь. Его «примитивизм» — это всего лишь отражение внутренней свободы и естества художника, которые имеют одну границу — меру таланта.

Рюрик Тушкин никогда не принадлежал миру официального советского союз-художнического истеблишмента (грубо говоря и по-иностранному выражаясь). Тема его, его стиль вырабатывались естественно. Письмо от первого мазка и до последней точки органично истекает из его психофизики и социально ориентированного сознания. Поэтика его живописных работ глубоко индивидуальна, я бы даже сказал, лапидарна, т.е. исходит из одной простой идеи, одного экспрессивного импульса. Холст как вещь и идея как содержание рождаются одновременно в момент работы. Вариации и отклонения от первоидеи возможны, но маловероятны в силу цельности и законченности этого творящего индивида. Он совершенен и неизменяем. В этом родство творчества Тушкина с примитивным искусством в его традиционном понимании. Органика и неизменность стиля — вот черты истинного наива. Художник принадлежит только себе, своему настроению, привычкам, и вам не удастся сбить его с пути истинного. Аутентичность — вот его Бог, поводырь и пастырь.

А теперь Владимир Погребняк — человек другого поколения (к которому я отношу и себя), он как бы сын по возрасту и по более спокойной счастливой послевоенной жизни. Закончив Институт Искусств, Погребняк активно и мощно вступил в художественную жизнь Владивостока в 80-е годы. Его темпераментные, щедро замешенные на буро-красном колоре холсты запомнились мне как звуковые аккорды в мажоре. Много лет я не был в городе, и сейчас, видя нового для меня Погребняка, пребываю в гомерическом восторге. Пройдя классическую выучку по программам нашей одряхлевшей Академии, он отбросил всё скорбно-учёное и глубокомысленно-соцреалистическое и отдался «наиву», детским играм, шалостям, и обрёл свободу, как яблочко с куста сорвал. Я вспоминаю первую виденную мной картину обновлённого Погребняка – «Стадо»: белое поле, усеянное фигурками маленьких скотинок — коровок, козочек, слоников, движущихся справа налево. Так и кажется, что этот мазила только что с луны упал, увидел стадо баранов на снегу, пришёл в восторг и запечатлел.

Но это не так, конечно. В наше время никто в наив не верит. Мы люди изощрённые, нас на мякине не проведёшь. Наив наиву рознь. И В.П., конечно же, не лунатик. И не дошкольник-самородок. Он учился у Гончаренко и Собченко. Прошёл огни и воды оформиловки — это такая чёрная работа ради куска хлеба. Он голодал и холодал, как все мы — в охотку, а не по нужде. И он лелеял свою свободу (спасибо ему за это), он сумел выстоять и, погорев однажды в буквальном смысле слова (сгорела мастерская), возродился в наиве, который пришёлся ему впору.

Погребняк — это умный (раньше мы его знали как темпераментного) и расчетливый «примитивист». Его пляжные дамочки, нахально стоящие в центре холста — лоскутного ковра — тинно-зелёные, неспроста тут стоят. Они, как покрытая патиной скульптурная группа, изображают собою вечных трёх целлюлитовых граций и являют собой хороший контраст расчленённому лоскутному миру. В этом большом холсте я вижу элементы будущих картин, усложнённых и целостных композиций. Я не удивлюсь, если завтра он создаст что-нибудь суперинтеллектуальное, выстроит такую Вавилонскую башню, что все утопии мира померкнут и выгорят.

Но сейчас он в наиве, и это хорошо. Очищается его живописный язык, упрощается до примитива рисунок: схематический контур, обеднённость планов, исчезает объём, светотень, конструктивность — это вообще что-то запредельное для наивного художника. Всё просто, просто как мычание, и так же подлинно, прочувствованно. Это удивительно и весело. И главное — как красится, как пишется! В лучших работах изумительные тонально-цветовые отношения, тонко модулированные, совсем не наивные. Но с такими богатыми живописными возможностями можно быть и чуть посложнее. Упрощение должно иметь границы, иначе наступит конец движению и скука от того же примитива. Ведь наив — живопись казуса, фокуса, анекдота — не традиции. Весело. Но… Чего-то не хватает. Может быть, основательности, чего-то классического. И высоты тона.

В этом условно и вычурно поименованном «неонепримитивизме» есть что-то такое, что можно понять как протест против унификации и стандартов нашего времени — времени победившей видеопластмассы, фото-обоев и салонной слащавости. Такой слабенький индивидуальный протест в форме ухода от открытого конфликта. А может быть, это маска шута? Мудрого игруна и насмешника.

Одним словом, эта неожиданная для многих и очень интересная выставка вызывает много вопросов у вдумчивого зрителя. Хотелось бы в заключение сказать слова благодарности тем людям, которые устроили это зрелище — Вере Глазковой и Александру Городнему. Трудно переоценить их роль в культурной жизни Владивостока. Они сохраняют в нас надежду на то, что живопись в нашем городе возродится и получит новое развитие — не как салонное, а как актуальное искусство. А художникам пожелаю не бояться таких тесных сближений. Соседство двух талантов усиливает их воздействие на зрителя и придает мощь и силу такому художественному явлению, как живопись.