Владимир Старовойтов. «Неотвратимость бытия, или записки спасённого. Андрей»
Владимир Старовойтов. «Иллюстрация к книге. Андрей Камалов»
За несколько дней до первого отъезда Андрея Камалова в Китай я заскочил к нему в мастерскую, на Светланскую, 7, туда, где они с Мишей Павиным обитали уже лет 15. Забегаешь по рассохшимся и громыхающим ступеням старой лестницы на чердак — налево Мишина студия, направо — Андрея.
У Миши в крохотной каморке пусто, нет ни столов, ни стульев, окно задраено, но ослепительно и жарко горят софиты… Миша пишет светом. Это его полигон со своим собственным солнцем.
А у Андрея негде повернуться. Тесно так, что хочется превратиться в тонкий бумажный лист и повиснуть где-нибудь на кнопке среди оттисков гравюр и рисунков. Светло, окна открыты во все стороны и в светлое небо. Однако Андрей ухитрился поставить здесь и печатный станок, и мольберт. Режет свои доски и делает живопись.
Я заскочил сегодня на минуту, не чаи гонять. Знаю, что у Андрея срочные сборы в дорогу. Надо упаковать уйму мелочей, отправить работы в Магнитогорск, на родину, которая помнит его и вот пригласила сделать выставку. А в Китае ждёт Женя Макееев, учитель русского рисования и живописи в какой-то художественной школе.
— Андрей, — говорю другу, — приди пятого декабря в «Артэтаж», скажи мне пару ласковых, чтобы все знали, как ты меня любишь.
Пятого у меня событие — я открываю первую персональную выставку во Владивостоке, и мне хочется собрать всех своих друзей на торжество. Но Андрей вот уже 6-го собрался улететь в Харбин.
— Приду, Володя, конечно, приду, но ты же знаешь, какой я оратор. Голос у меня тихий и дикция робкая.
— Андрей, да ты хоть шёпотом шепни — я пойму и все по губам поймут, что ты друг мне, а не враг.
— Попробую, Володя, если решусь и смогу.
— Нет, дорогой, никаких «решусь», ты скажешь здорово, искренне, тепло и мощно. И потом не забывай — за тобой должок. Помнишь, как я базарил в прошлом году в Южном?
Да, именно в Южно-Сахалинске год назад, в октябре 2000-го, мы открывали выставку Андрея, и я там говорил что-то весёлое, шутил по поводу Андреевых гномов с большими носами и маленькими письками, говорил, что ничего тут нет сложного, в сущности, всё это простые, незамысловатые символы в духе старого русского лубка. А в декабре того же года, там же, в соседних залах, и я сделал свою выставку, и месяца два мы с Андреем соседствовали в едином выставочном пространстве. Ну а что касается речей, юбилейных и погребальных — чего они стоят? Да ничего. Куда важней были наши разговоры по душам, с глазу на глаз.
К сожалению, я никогда не вёл дневниковых записей, поэтому сейчас приходится восстанавливать в памяти не только разговоры, но и сам образ Андрея, его жесты, улыбку, его манеру говорить, а вернее было бы сказать, манеру молчать, ибо он был не очень разговорчивым человеком. Лёгкий милый трёп — это не про него, это не его стиль. У меня с ним случались скорее затяжные, тяжелые «русские» разговоры за жизнь под зелёный китайский чаёк с жасмином, под волосатых речных крабов, под ушицу из хвостов и голов сахалинской горбуши.
…Мы познакомились в конце 70-х годов, когда он впервые приехал с женою с Урала, а я в тот момент вернулся в город с Сахалина, где начал строить себе мастерскую. И мы каким-то замечательным образом стекались в мастерскую к Виктору Михалычу Шлихту в ДКЖД. Симаков, Витя Серов, Инка Антонова, Федя Морозов, Витя Кожевников… К Михалычу тянулись и молодые, и старые «бунтари» и самоучки — все, кто оказывался за бортом официального Союза художников, «термитника», как называл его Михалыч. В ДК железнодорожников собирались энтузиасты ИЗО. Здесь можно было свободно и радостно отдаваться любимому занятию, совершенно не думая об обреченности этого рода искусства, о его полной зависимости от форм государственной власти, экономического устройства общества, от капризов бюрократии, времён года и влажности атмосферы. Работали мы чем попало и на чём попало: картон, мешковина, обёрточная бумага, фанера. Все красили чем-то ужасным, каким-то сине-зелёным мылом. Ни хорошей бумаги, ни холста, ни красок — ничего невозможно было купить. Краски можно было достать только в самом «термитнике».
Во Владивостоке современная живопись всегда находилась за гранью, за пределами «культурного контекста». Лишь несколько «мэтров» были признаны властями и жили на ренту с соцреализма, почти ничего не создавая нового. Институт искусств давал некое подобие академической выучки, навыки конформизма, приспособленчества, но не давал настоящего образования. Увы, ни Виктор Шлихт, ни Виктор Фёдоров, к которому тоже в те годы тянулись молодые художники, не могли создать собственных художественных школ, ибо сами находились в полулегальных, почти в катакомбных условиях. По-моему, первая персональная выставка Фёдорова состоялась лишь в конце 80-х годов, и это было большим событием. Я также помню, с каким восторгом мы открыли для себя Рюрика Тушкина, как свежо и молодо воспринималась его живопись. Однажды мы с Андреем побывали у него в подвале госпиталя, где располагалась его мастерская, и вышли оттуда потрясённые работами и самим образом этого человека и художника. Мы почувствовали в нём ровесника, несмотря на большую разницу в возрасте.
Мне кажется, Андрея здесь, во Владивостоке, встретили хорошо, по-человечески. Да, Виктор Михалыч Шлихт был человек! К нему придёшь — и о житейском поговоришь, и о родимом искусстве, о дальнем и близком, и камбалёшки припущенной покушаешь, и что-нибудь новенькое узнаешь. Про суггестивные цвета, про композиционные сгущения и разрежения, о скрытых ритмах, да мало ли чего. Большой был «мастер теории формы», как он иронически говаривал про себя сам. Михалыч водки не пил и больших сборищ не любил. Сердце у него давно пошаливало. А мы — люди помоложе чуток, лет на 15-25, позволяли себе малость пошуметь у него в мастерской. Бывало, вечером темновато уже, хорошо, тепло, уютно. Девчонки, юные художницы, заглядывали и сиживали с нами.
Андрей, молодой, тоненький, с жёсткой чёрной чёлкой, с седой прядью, падающей на лоб, прямо как у Дениса Давыдова, только не кудри, а жёсткий ёжик, и глаз голубой, даже синий, и то, что называется «пронзительный» взгляд. Нет, он, конечно, был не гусар, я не помню, чтобы он при мне высказывал какой-либо интерес к женским панталонам. Едва уловимая улыбка какого-то непреходящего смущения. Он был человеком абсолютного такта и глубоко скрытой иронии.
Андрей показывал то, что привёз с Урала. В основном это были ещё школьные, полуучебные работы. Не шедевры. Но сам он был интересен. Работы тех времён несли на себе печать его увлечений — Шагал, обэриуты, восточные мудрецы, море и его обитатели, яхты, первые путешествия Фёдора Конюхова. Всё это поначалу для Андрея, скорей всего, было экзотикой, но сейчас нам ясно — так или иначе формировало его как художника, рисовальщика и гравёра.
Андрей развивался очень быстро, какими-то рывками. Во всяком случае, мне так виделось издали. Казалось, ещё вчера это был мечтательный ученик, младший мой брательник, не очень уверенный в себе. И вдруг эти монументальные офорты, композиции с раковинами — мидиями, рапанами! Так у нас ещё никто не работал. Сразу всё увязалось. Кончилось ученичество, всё стало на место — космос, брюхоногие моллюски и человеческая сумятица. Явился мастер. Он пришёл почти к классической ясности и простоте композиций.
Я помню его первую выставку в картинной галерее. Это были рисунки простых вещей, что-то вроде поздних рисунков Митрохина — небольшие листы, абсолютный минимум средств, лишь несколько линий карандашом или пером с акварельной подкраской — этакий сугубый минимализм. Я очень радовался, как много и просто Андрей рисует, не мудрствуя, почти ничего не сочиняя, отдаётся естеству предмета, материала, остаётся один на один с реальностью и ведёт с нею немой диалог. Да, это были очень тихие, почти невидимые натюрморты, однако обещающие интересное развитие художественной формы, индивидуальной стилистики и темы.
В 82-83-м годах он приезжал ко мне на Сахалин. Там, на юге острова, у меня есть домик на речке Лютоге. Первый раз он приехал ненадолго, всего на недельку. Добирался обычным в то время путём — на теплоходе. Может, на «Ольге Андровской» или на «Любови Орловой». В те годы эти красавицы изрядно потрудились на море, соединяя острова с материком. Андрей прибыл ко мне налегке, только с бумагой и карандашами. Я интенсивно знакомил его с нашей экзотикой — рыбалкой, ловлей крабов, водил его в сопки — бамбуковые заросли. Одним словом, мы с утра до вечера растворялись в природе, и не помню, сделали ли мы чего-нибудь в ту неделю толкового, что рисовали и как. Скорей всего, больше отдыхали и развлекались в лоне Сусунайской долины. Но на следующий год Андрей приехал вновь, пробыл почти месяц и хорошо поработал. Делал несколько рисунков в день — пейзажные этюды, рисовал сахалинских ворон, сидящих на столбах и проводах электролиний, портреты моих соседей.
В 86-м мы встретились с ним в Москве, на Челюскинской даче. Именно здесь, мне кажется, начался новый Андрей. Он осознал себя графиком, овладел техникой гравюры: литографии, офорта, линогравюры (кто был его наставником, я не знаю). Он привёз оттуда очень сильные вещи, и все увидели вдруг, какого художника мы имеем. Книжная графика, которой он занимался, сотрудничая с ДВ издательством, наверняка оставила свой след в его творчестве, но судить мне об этом трудно, потому что я мало знаю эту сферу его работы. Я только знаю, что это его интересовало. Его всегда интересовала книга, в целом литература, и этот интерес отразился в его композициях. Он как бы синтезировал литературу с изображением, не просто иллюстрировал или цитировал текст, но сам создавал некие полусерьезные, полушутливые конструкции из букв и фигурных изображений, приближаясь или удаляясь от того, что называется пиктографией, или иероглифом. Иногда это были очень простые значки, символы, а иногда очень сложные, трудно читаемые композиции.
Постоянным, я бы даже сказал преобладающим, мотивом многих работ стал мотив дороги, пути, ухода. Трудно сказать, было ли это навеяно восточной философией, которой он увлекался, где идея «пути» является основополагающей. А может быть, в самой натуре Андрея коренилась тяга к странствиям тела и духа. Но, без сомнения, вся его жизнь, всё творчество пронизаны стремлением проникнуть за пределы ограниченного пространства. И в гравюрах, и в живописных композициях все его персонажи куда-то движутся: бредут, едут на телегах, на плечах и спинах друг друга, куда-то карабкаются, как многоногие насекомые, пятятся как раки, плывут как рыбы, летят по небу, куда-то влезают, откуда-то вылезают, выглядывают, заглядывают.
Это нескончаемое шествие бесчисленных несуразных человечков за пределы реального мира можно по-разному истолковывать. Я думаю, это сделают искусствоведы. Я же вспоминаю об Андрее живом, и мне важно сейчас лишь отметить эту черту его характера, особенность его творчества — стремление выйти за пределы сиюминутного, видимого глазом, и дойти до скрытого смысла, может, даже до непостижимой истины.
Нам не дано понять, как видят мир каракатицы. Представьте только, каково быть другим животным — например, летучей мышью или брюхоногим моллюском. А другим человеком? Легче это или сложнее? А японцем? А китайцем? Ну, представьте себе! Не пробовали? А Андрей задавался такими вопросами, и он поехал в Китай, чтобы что-нибудь понять.
Что он успел? Какое знание успел приобрести? Во что это должно было преобразиться? Как должно было измениться его искусство, он сам? Никто не знает и уже не узнает этого. Каково ему было там — без друзей, без семьи? И вообще, как он мог замахнуться на такую большую летучую мышь, как Китай? Всё можно предположить, а ещё легче — сочинить, как жил он там, на чужбине, в тропическом сиропе, в бездонном азиатском вареве. И поговорить не с кем, и выпивка убийственна — китайский спирт, на змеином естестве настоянный, в тропической жаре этим зельем только любоваться.
…Я пытаюсь оживить свою память испытанным средством: выпиваю сто граммов за помин души его. Не хочется мне писать протокольных воспоминаний, да и не умею я этого. Я всего лишь пробую припомнить то, чего нет и никогда уже не будет. Встречи, разговоры, его картинки и то, что называется духом времени, объединившего нас на этом клочке земли.
Владимир Старовойтов
Владивосток, 2007
Метки: Арт Владивосток, Владивосток, Камалов, книга, Старовойтов, эссе
Рубрика: Колонка художника
Дата публикации:
Всего просмотров страницы: 5 708
Оставить комментарий (Сейчас 1 комментарий)
совершенно верное ощущение того времени, когда я читала о Андрее и о Викторе Шлихте. Спасибо за это, я была только короткой частью их жизни в 70х. Мне очень понравились Ваши записки спасенного. Пишите мне zoya4225@yahoo.com
Может вы меня помнити, Зоя Трофимова